45-летний Владимир Бернгардт всю жизнь был патриотом, почти не сомневался в том, о чем рассказывали по телевизору, и работал на госслужбе. Когда объявили мобилизацию, добровольно пришел в военкомат, считал, что ему как истинному казаку не хватает военного опыта, поэтому он должен отправиться на спасение Донбасса. Вскоре его взгляды изменились, Владимир начал записывать антивоенные видео в ютубе и в телеграм-канале. А потом и вовсе дезертировал с фронта, чтобы лечить тяжелобольного сына — и теперь, благодаря знаниям выживальщика, уже девять месяцев прячется в российских лесах. Бернгардт рассказал «Вёрстке» о трансформации своих взглядов и о том, как ему удалось до сих пор не попасться.
В казачьих кругах
— Я с юности был идеалистом: хотел бороться с преступностью, очищать общество и делать его лучше. После армии окончил техникум и устроился в МВД. Но я увидел, как много в этой системе коррупции и ушел по собственному желанию. Устроился во ФСИН — и там столкнулся с тем же самым. Тоже уволился. Потом начал работать в частной фирме юрисконсультом, параллельно получил высшее юридическое образование.
У меня было два брака и есть два сына: младшему 12 лет, старшему 22 года.
Я всегда придерживался патриотических взглядов, но Путина я активно критиковал почти с самого начала его правления. Как юрист я видел, что прав для граждан становится все меньше, и понимал, что среди его приближенных очень много коррупционеров. Но начало СВО я принял и согласился с решением Путина, потому что подвергся пропаганде о том, как мы защищаем своих людей на Донбассе.
У меня есть звания лейтенанта милиции, лейтенанта внутренней службы и советника государственной службы Краснодарского края третьего класса. Я казак. Последнее мое место работы — районное казачье общество Кубанского казачьего войска, я был заместителем атамана, по сути это должность начальника штаба.
За год до мобилизации, то есть примерно за полгода до начала СВО я добровольно записался в мобилизационный людской резерв и подписал контракт на три года. На таком контракте ты живешь своей гражданской жизнью у себя дома и работаешь на обычной работе, но раз в месяц на три дня и раз в год на месяц ездишь на военные сборы. В казачьих кругах активно навязывали этот мобилизационный резерв, и многие мои товарищи-казаки точно так же, как и я, заключили эти контракты.
Нас должны были учить военным навыкам, чтобы, если придется, защищать свою страну в случае вооруженной агрессии, мы могли бы это делать более профессионально. На деле же военные сборы проводились беспорядочно и бестолково: мы занимались в основном построением и часами стояли на плацу.
Когда началась война, я уже понимал: рано или поздно нас, резервистов, призовут на службу. Правда, я тогда думал, что мы будем служить по нашим контрактам, предполагающим трехлетний срок, — а он должен был закончиться в 2024 году. Получилось по-другому.
После объявления мобилизации я, не дожидаясь повестки, по первому звонку военного комиссара явился в военкомат, как и все мои товарищи-казаки. Фактически я отправился на фронт добровольно. На деле меня оформили как обычного мобилизованного: в моем военном билете стоит штамп о мобилизации. Мой контракт резервиста разорвали в одностороннем порядке.
Не знаю, пришла бы мне повестка, если бы я сам не явился в военкомат. Тогда я даже не понимал, что никакой ответственности за отказ идти по мобилизации, помимо небольшого штрафа, не было. На тот момент я был сильно загружен работой, но мне надо было бросить все дела и изучить все, а я этого не сделал, это моя ошибка.
На меня повлияло еще и то, что в наших казачьих кругах большинство моих товарищей участвовали в войнах: в Чечне, в Югославии, многие были бывшими сотрудниками ЧВК «Вагнера» и имели военный опыт в Сирии, Ливии. На их фоне я чувствовал себя не в своей тарелке: вроде бы я занимал высокую должность, но мне не хватало именно военного опыта.
Я не считал себя трусом и не хотел опозориться в глазах товарищей-казаков — и так стал добровольцем. Это было опрометчивым решением, но с этим уже ничего не поделаешь.
Война совсем другая
Первые три месяца после мобилизации я провел на полигоне в Ростове-на-Дону. Меня назначили командиром отделения эвакуации раненых, хотя медицинского образования и опыта у меня не было. Дело в том, что 10 лет назад моя мама заболела онкологическим заболеванием, и тогда я, заботясь о ней во время лечения, увлекся изучением тактической медицины: смотрел видео в интернете, изучал самостоятельно, просто для себя.
Когда нас, мобилизованных, свезли на базу, все вокруг меня были в страхе, в ужасе, родственники скупали своим мужчинам лекарства целыми пакетами, а что с ними делать дальше, никто не знал.
Я стал помогать товарищам формировать аптечки: перебирал их лекарства, оставлял, что нужно, а остальное говорил, чтобы отдали фельдшерам. Позже меня заметил командир медицинского взвода — он оценил мою аптечку, так меня и назначили на эвакуацию. У меня в подчинении было два санитара, которые в основном помогали с тем, чтобы вытаскивать на своих руках тяжелораненых с поля боя. Но я всегда занимался этим с ними наравне.
За три месяца, которые мы провели на полигоне, ничему новому и важному нас не научили, но хотя бы отсрочили наши потери на это время. По сути нас готовили к прежним войнам без понимания, что война сейчас совсем другая.
Когда нас привезли на фронт, я затронул тему политики с одним товарищем, который был там уже три месяца. Я сказал, что Путина не поддерживал никогда, но СВО одобряю.
Он посмотрел на меня с сочувствием и сказал, что из меня вышел бы хороший политрук или комиссар — видимо, я вещал прямо как из телевизора. Он же навидался столько крови, вытаскивая раненых и убитых, что никакую войну не поддерживал. И сказал, что, возможно, со временем я изменю свое мнение.
Как в воду глядел.
Кого мы освобождаем?
Служил я в районе Марьинки, Георгиевки и Курахово. В мои обязанности входил контроль за подчиненными санитарами, все вместе мы занимались эвакуацией раненых и оказанием им экстренной медицинской помощи. Сначала у меня в подчинении было шесть санитаров, к лету 2024 года остался только один: остальных либо ранило, либо их перевели на штурмовые позиции. Я перевязывал раны, накладывал турникеты, обезболивал, ставил капельницы и либо передавал раненых медикам для дальнейшей транспортировки в госпиталь, либо сам отвозил их туда.
Я вытаскивал товарищей, рискуя собственной жизнью в красной зоне — то есть на самом передке, где активно ведутся обстрелы, видел очень много крови и трупов. Несколько раз я сам отвозил умерших в морг в Донецке, где тела в рефрижераторе лежат навалом в пять-шесть слоев друг на друге, а куски частей тела: головы, руки, ноги, разорванные в хлам, стоят в мешочках сбоку.
В апреле 2023 года я получил ранение: ехал в «мотолыге» — это легкобронированная машина, похожая на БТР с тонкими стенами, и в нее врезался дрон. Машина сгорела, я получил более 40 осколочных ранений, часть из которых до сих пор остается в моем теле. Но я продолжил эвакуацию восьми раненых и себя девятого, тоже раненого.
Не раз, вытаскивая убитых товарищей с поля боя, я думал: это чей-то сын, возможно,.чей-то муж и отец. Государство забрало его у семьи живым, а вернет мертвым.
Постепенно мои патриотические взгляды начали меняться. Я видел, как много Россия несет потерь, и размышлял о том, что эту войну можно назвать феодальной: ведь мобилизованные и контрактники, которым продлили срок службы автоматически, не спросив у них.
Я задумывался: кого и от чего мы освобождаем? На месте Марьинки остался полностью разрушенный город без единого целого здания. Я видел, что города и села мы освобождаем от зданий и от самих людей, которые погибают или эвакуируются, оставив навсегда свои дома. А ведь зачастую это обычные украинцы, которые всю жизнь впахивали, чтобы построить или купить жилье, тратили десятилетия здоровья и труда… Но потом пришла война и все разрушила. И никакой компенсации. Каждый раз, идя на боевое задание в Марьинке, я думал обо всем этом.
Я был возмущен нашей бессрочной мобилизацией, отношением государства к своим военным и тем, что нас не отпускали даже в отпуска. Мы постоянно тратили до половины зарплаты, чтобы покупать себе все необходимое — от одежды и еды до бензина и машин, которые необходимы для эвакуации.
Где-то в конце лета 2023 года я начал публиковать антивоенные посты в телеграм-канале и на своем ютуб-канале, который у меня к тому моменту уже существовал какое-то время. Он назывался «Дневник казака» — еще давно я публиковал туда ролики по своей казачьей теме.
Путь к разочарованию
Я публиковал видео, как мы спасаем раненых, как выносим трупы погибших солдат, критиковал Путина и министра обороны Шойгу — за то, что происходило с нами, мобилизованными. Вел обучающие ролики по медицине, по комплектованию аптечки, по работе с медицинской сумкой.
Некоторые мои ролики набирали по 400 тысяч просмотров, на меня подписалось около 30 тысяч человек за несколько месяцев. Я начал вести телеграм-канал с таким же названием «Дневник казака» — там я еще более активно критиковал путинский режим и Минобороны.
Примерно через полгода такой блогерской деятельности меня заметили. В конце осени 2023 года меня выдернули с передовой в штаб батальона и сообщили, что о моих ютуб и телеграм-каналах узнали в Южном военном округе и Минобороны и что меня приказали сначала избить, а потом обнулить.
Как я узнал потом, за меня вступился комбат: он меня очень ценил за мою профессиональную работу по эвакуации раненых. Он попросил за меня перед командиром полка, а тот — в Минобороны. И меня все же не обнулили — только избили сотрудники военной полиции.
У меня был порез над глазом, частичная глухота на правое ухо, пострадавшее от ударов, синяки по всему телу, с головы капала кровь и после этого меня, обессиленного, бросили в яму.
Яма в нашей части — это помещение примерно четыре на пять метров с наглухо забитыми, замазанными окнами, там круглые сутки стоит полнейшая темнота. Вместо туалета в углу стоит обычное ведро, накрытое куском ДСП, никаких средств гигиены там нет.
Со мной там находилось еще два контрактника: их посадили в яму за пьянку, нам выдали одну полуторалитровую бутылку воды на троих на сутки. За сутки покормили один раз, дали две-три ложки гречневой каши, сваренной без мяса, без соли, холодную и противную.
В яме я пробыл всего лишь сутки, затем меня вывели в коридор и вновь начали избивать. Под угрозой обнуления меня заставили удалить ютуб и телеграм-каналы, запретили каким-либо образом публично объяснять, почему это произошло и потребовали написать объяснительную — где я рассказал, что критиковал Путина и Минобороны, потому что уже больше года на тот момент был без отпуска, что я психологически устал и истощен от бессрочной мобилизации. Это объяснение устроило начальство, меня отпустили служить дальше.
Даже суток в яме мне хватило, чтобы понять: лучше я буду бегать под дронами или убегу вовсе, но в яму больше не вернусь.
Я продолжил эвакуировать раненых и погибших, за мной усилили надзор, поставили дополнительные дежурства и нагрузили так сильно, чтобы у меня больше не оставалось свободного времени и сил для блога.
Публично в моей дивизии меня никто не поддержал. Хотя наедине многие товарищи — еще до того, как меня избили и посадили в яму, — говорили, что согласны с моим мнением, которое я публиковал в своих каналах. Когда же все это произошло, офицеры дружно стали рассказывать, что они неоднократно убеждали меня прекратить, но на самом деле этого не было. Просто каждый старался выгородить свою шкуру.
Вообще с сослуживцами мы старались о политике и о войне не говорить. Люди на фронте боятся военной полиции или доносов друг на друга. Очень странно получается: зачастую эти люди ведут себя геройски на фронте, в боевых действиях, ходят в штурма и умирают по приказу. Но когда нужно попытаться коллективно защищать свои права, они ведут себя как трусы.
Все это очень сильно меня разочаровало. Я заступался в своих публикациях и за мобилизованных, и за контрактников. Но остался один.
Предательство со стороны государства
В начале 2024 года я узнал, что моему старшему сыну, ему тогда был 21 год, диагностировали четвертую стадию онкологического заболевания. Моя бывшая жена впала в растерянность и не смогла организовать должного лечения для него. По поддельному отпускному листу я на несколько дней ушел в самоволку. Официально в отпуск меня не отпустили. Я незаконно пересек границу между Донецкой и Ростовской областями и приехал в Краснодар.
За несколько дней я оббегал медицинские клиники: частные и государственные, связался с институтом имени Герцена в Москве и организовал срочную операцию для сына, от которой поначалу медики в Краснодаре отказались.
Я использовал свои знания по тактической медицине и помог обезболить сына. Ему тогда было очень тяжело: из-за боли его постоянно трясло, и он даже говорил, что готов выйти в окно, потому что терпеть это было невозможно.
Через несколько дней я также незаметно вернулся обратно на фронт и продолжил служить.
В конце августа 2024 года командир сжалился и отпустил меня в официальный отпуск по семейным обстоятельствам — чтобы ухаживать за тяжелобольным сыном. Я приехал домой и начал собирать документы для увольнения: ходатайства, справки о болезни сына и о том, что мне необходимо ухаживать за ним, приложил рапорт и отправил заказным письмом в адрес части. У меня есть уведомление о том, что документы были получены.
Отпуск по личным обстоятельствам мне несколько раз продляли, учли неотгуленные ранее отпуска и отпуск за получение статуса ветерана боевых действий. До зимы я пробыл дома, надеялся, что меня уволят. Но никакого ответа на свой рапорт — ни устного, ни письменного я не получил.
Отказ в увольнении я воспринимаю как предательство со стороны государства: в сложной жизненной ситуации мне отказали в помощи.
Мне приказали вернуться в часть к 8 декабря, но сообщили, что я буду уже не медиком, а штурмовиком. Я уже знал от товарищей, что медиков начали отправлять в штурмы, потому что остальные бойцы в нашей дивизии к тому моменту просто закончились.
Ни брать в руки оружие, ни тем более умирать я не хотел. 9 декабря 2024 года я ушел в самоволку, в которой нахожусь по сей день.
Леший меня приютил
Я знал, что большинство дезертиров находят в их родном городе, чаще всего у них же дома — значит там оставаться я не мог. И я знал, что в каждом городе работают камеры наблюдения с функцией распознавания лиц, через которые меня могли бы найти, поэтому в населенном пункте мне тоже нельзя было появляться.
Я купил мотоцикл, способный ездить по бездорожью и уехал в лес, где и прожил эти девять месяцев. Мне помогли мои знания выживальщика. С 2011 года я активно участвовал в движении выживальщиков, был модератором профильного форума и хорошо знал, как выжить на природе. Еще до войны я зарыл три схрона в горах, подальше от города — пластиковые бочки на 20−30 литров с герметичной закручивающейся крышкой. Схроны я начал делать с 2011 года на всякий случай. «Всякий случай» наступил.
В бочках я хранил гречку, рис, соль, растительное масло, сахар, чай и коурму — мясо, обжаренное в жиру до испарения всей влаги, которое хранится в герметичной емкости до трех лет. Консервы в таких схронах хранить нельзя, чтобы их случайно не обнаружили с помощью металлодетекторов. Закапывал я их неглубоко, потому что в моем регионе достаточно высокий уровень грунтовых вод — над крышкой бочки было не больше 15−20 сантиметров земли. Каждые три года я обновлял содержание схронов.
У меня давно есть несколько палаток на разное время года, которые я и использовал. Когда я вывозил все свое оборудование в самом начале, пришлось ездить туда-сюда несколько раз на мотоцикле.
В том месте, где я ставил палатку, я никогда не пользовался мобильной связью и интернетом, чтобы меня никто не запеленговал. Когда мою стоянку обнаруживали случайные туристы или охотники, я уходил на другую точку ради безопасности. Так я сменил больше 10 мест.
У меня есть несколько симок, оформленных на других людей, я включал их только в отдалении от своего местонахождения и буквально на 5−10 минут, а потом быстро менял положение. Причем всегда старался делать так, чтобы было два, а лучше три направления для ухода — чтобы, если вдруг увижу сотрудников полиции, можно было быстро спрятаться.
В январе я начал копать землянку — знал, что в феврале наступят самые сильные морозы. Так и случилось, но землянку доделать я не успел. Тогда пришлось перебраться в другую палатку и поставить печку-буржуйку. Буржуйка греет, только пока горит огонь, я обложил ее камнями, чтобы они дольше сохраняли и отдавали тепло. Почти всю ночь я ее топил, а под утро, когда становилось теплее, засыпал, примерно до обеда спал, а потом до вечера заготавливал дрова. Дров на беспрерывную топку уходит неимоверное количество. Было сложно.
В феврале температура опускалась до минус 17 градусов. Не могу сказать, что в палатке было тепло, я спал примерно в метре от буржуйки, а в двух метрах от нее была нулевая температура. Молния в палатке покрывалась льдом, я обкладывал ее утеплителем. Спал на надувном коврике — он теплее, чем обычный из пенки.
Рыбы зимой не было вообще, я пытался ставить силки, чтобы ловить животных, но и это не удавалось. Ни одного зайца я не встретил за все время. Мимо проходили дикие кабаны, но я не решился убивать их: во-первых, потому что кабаны часто заражены личинками трихинелл, а во-вторых, мне не хотелось лишать жизни крупное вольное дикое животное.
Зимой около двух месяцев я прожил недалеко от норы с шакалами. Ночью они выходили на охоту — но ни разу, даже в мое отсутствие, не разграбили мою палатку.
Однажды на меня вышел не легший в спячку медведь-шатун. Мне повезло, он прошел мимо меня.
Чтобы прокормиться, я искал грибы, ягоды. Грибы мелкие, но если собрать пару горсточек, уже можно добавить к гарниру — чаще всего ел рис. Весной появилась рыба, и я перебрался поближе к реке. Рыбу я ловил с помощью ловушки — это удобно, потому что ее можно поставить и идти заниматься своими делами. Рыба попадалась мелкая, но если рыбин несколько, уже можно напитаться.
Иногда в три-четыре часа утра я выбирался в близлежащий город, натянув на голову широкополую шляпу и надев на лицо антиковидную маску, чтобы не попасть на камеры видеонаблюдения. Приходил в круглосуточный магазин и закупал продукты за наличные. Но делал это не чаще раза в неделю.
У меня были проблемы с водой: приходилось собирать дождевую — я растянул полиэтилен, с которого вода капала в ведро, топил снег на печи. Иногда, когда проходил дождь, вода накапливалась в высохшем ручье, и тогда ее хватало на несколько дней. Использовал фильтры для воды, потому что такую воду пить, конечно, нельзя. Фильтры экономил, для этого сначала пропускал воду через марлевую тряпочку.
Также у меня был запас кальция, витаминов, БАДов — потому что я знал, что у людей в горах часто бывают проблемы с зубами из-за недостатка нужных микроэлементов и использования дождевой воды.
Чтобы мыться, в холодное время года использовал влажные полотенца — никакого другого способа просто не было. Обтирался один раз в два дня, потому что полотенца нужно было экономить. Весной, когда стало потеплее, стал ставить туристический душик: в котелке нагреешь воду, добавишь в душик и моешься.
Еще я разворачивал солнечную панель — она подзаряжала мой смартфон и фонарик. Зимой я использовал бензогенератор и подзаряжал аккумуляторы на электропилу, которой я пилил сухие поваленные деревья, чтобы отопить палатку.
У меня большой противоударный телефон с емкостью на 20 тысяч миллиампер: там всегда закачано много видео, фильмов и книг. В свободное время, когда оно было, я смотрел обучающие ролики: изучал строительство, ремонт, кулинарию. Когда мозг напрягался, смотрел фильмы. В целом я очень деятельный и когда появлялось время, все время что-то улучшал или посвящал время изучению нового.
Какая-то сумма у меня оставалась после выплат за службу и выплаты в три миллиона за ранение. Но большую часть денег я потратил на лечение сына, так что у меня был очень ограниченный бюджет, жил я очень скромно. За жилье я не платил — леший меня приютил. По моим подсчетам, за девять месяцев на какие-то продукты и бензин для мотоцикла я потратил около 150 тысяч рублей.
«Мои дети смогут гордиться отцом»
Меня признали самовольно оставившим часть, возбудили уголовное дело и потом объявили в федеральный розыск. К моим родственникам, соседям и бывшим женам по несколько раз приходили сотрудники военной полиции.
В июне я повторно завел каналы в телеграме и в ютубе, чтобы вновь рассказывать правду о войне и делиться своей историей. Я принял решение, что вне зависимости от того, где и как я буду жить дальше, кем буду работать, я посвящу свою жизнь антивоенной пропаганде и борьбе с путинским режимом.
Я хочу, чтобы моему примеру следовали другие военнослужащие — чтобы они тоже дезертировали и спасали свои жизни.
Когда я занимался эвакуацией раненых с поля боя, я считал, что занимаюсь богоугодным делом, ведь я спасаю людей. Но эти люди, если они могли ходить, вновь возвращались на фронт. И большинство из них теперь лежат в сырой земле. По факту моя деятельность оказалась бесполезной — и теперь я считаю, что гораздо лучше агитировать ребят уходить в самоволку. В наше время на это нужны смелость и мужество.
О чем я теперь жалею — так это о том, что я в свое время не эмигрировал из России. Мои жены уговаривали меня это сделать, а потом и сын предлагал, но я всегда думал: кому я там нужен? Тут у меня образование, работа, друзья, могилы предков. Только к 45 годам я прозрел и понял, что не могу больше находиться в России: меня тошнит от того, что российский народ забыл про судьбу мобилизованных и продленных контрактников, что ему наплевать. Нас давно списали и забыли. То, что Россия своих не бросает — это лицемерное вранье.
Я решил покинуть Россию, но сделать это очень сложно: ведь меня объявили в федеральный розыск, а значит просто купить билет и уехать или улететь я не могу. Кроме того, у меня нет загранпаспорта. Единственный вариант — пересекать границу нелегально.
Я выбрал границу с Грузией: из того места, где я прятался, на мотоцикле я проехал 1200 километров и попробовал штурмовать горы в тех местах, где пограничников мало, потому что сама природа выступает в роли естественного препятствия. У меня не было надежных карт приложений с навигацией с рельефом местности и уровнем перепада высот, а в горах обстановка меняется каждый день. Даже в августе, когда я там был, в этих горах много снега.
Каждый день сходят лавины на высокогорье, случаются камнепады и там, где можно было пройти вчера, сегодня уже непроходимые места. Высота горных хребтов там, где я пытался перебраться через границу — около пяти километров над уровнем моря. Я смог подняться лишь на высоту 3500.
Там передо мной оказались практически отвесные скалы на километр вверх и многосотметровые ледники, с которых даже в августе сходили лавины по несколько раз в день. Я с огромным трудом добрался туда, но дальше пройти не смог. Думаю, это доступно лишь людям с профессиональной альпинистской подготовкой, у которых есть снаряжение и которые идут на такое в связке с напарниками.
Несколько раз я чуть не погиб под завалами огромных камней, пережил сходы лавин, камнепадов, едва не провалился в трещину, чуть не сорвался со скал. И все это — с огромным тяжелым рюкзаком за спиной.
В горах я начал разговаривать вслух сам с собой — не потому что начал сходить с ума, а потому что боялся, что мои голосовые связки отвыкнуть работать. Так я шел и говорил: «Володя, аккуратно, горы ошибок не прощают, ты прошел более сложный участок, а сейчас более легкий, но все травмы обычно происходят, когда расслабляешься». Теперь я не знаю, останется ли эта привычка разговаривать с самим собой, когда вновь выйду в социум — надеюсь, что смогу побороть ее, чтобы меня не сочли странным.
Я смог добраться до погранзоны, в которой я не имел права находиться, но дальше пройти не смог. И я вернулся обратно. Теперь рассматриваю другое направление, чтобы также попробовать пересечь границу незаконно.
Я понимаю, что в другой стране не смогу работать юристом, потому что там мое образование не будет котироваться. Но я не брезгую никакой работой и согласен работать дворником или посудомойщиком, лишь бы обеспечить свое существование и помогать своим детям, которых я никогда не брошу.
Мой старший сын продолжает лечение: врачи говорят, что при его стадии заболевания лечиться придется всю жизнь. Когда я уходил в самоволку, я оставил сыну деньги, но они уже закончились.
На вопрос, не боюсь ли я вести свои каналы, называя свое имя, показывая свое лицо и давать интервью, я отвечаю так: мокрому дождь не страшен. Если меня поймают, мне в любом случае не выжить, меня обнулят или отправят на мясной штурм.
После моих постов и интервью на меня могут повесить новые уголовные дела. Но хуже, чем есть, быть уже не может. Поэтому я не боюсь. Если меня убьют, то останутся мои тексты, и мои дети смогут гордиться отцом, а не стыдиться — за то, что я выступал против войны, а не множил кровь.